— Слышь, батя, молодые, красивые?! Помнишь себя таким? Ух, кровь с молоком!

От этих слов старик вздрогнул. Возникшая в сердце боль вернула в знойный июль сорок второго, когда ему не было и девятнадцати.
В памяти поплыли толпы беженцев, пыльные стада угоняемого на восток скота, пикирующие «юнкерсы», горящие поля пшеницы.
В то время он был призван в армию и учился на офицерских курсах в Сталинграде. Гоняли их просто беспощадно. На спине двадцатикилограммовый вещмешок с песком, шинель-скатка, трехлинейка, сапёрная лопатка и с утра до вечера во всём этом снаряжении бегали, окапывались на почти сорокоградусной жаре, гимнастёрки чуть не ломались от соли. В сводках говорилось о том, что фронт находился где-то километрах в четырёхстах, за Ростовом, на реке Миус и бои шли где-то под Харьковом.
И вот однажды их подняли по тревоге, выдали полный боекомплект, погрузили в эшелоны, и поезд двинулся на запад. Толком ничего никто не говорил, а лишь отдавались команды, что заставляло держать всех в недоумении, поскольку происходящее никак не похоже было на учение, но тогда зачем отправлять на фронт недоучившихся офицеров? Недоумение усилилось, когда поезд остановился на станции Суровикино, поступила команда выгружаться, ведь это было совсем близко от Сталинграда и километров триста до линии фронта. Но дальше поступил приказ: разворачиваться в район Клетской, а затем и окапываться. Зачем был нужен оборонительный рубеж в таком глубоком тылу?! Но ситуация прояснилась буквально на следующий день.
Где-то в районе обеда, послышался гул авиационного мотора, и со стороны запада в небе показалась чёрная точка, за которой тянулся шлейф чёрного дыма. Точка всё увеличивалась и увеличивалась, и вот уже хорошо был виден одномоторный, штурмовик «Ил». Когда было совсем уже близко, у самолёта вспыхнул двигатель, и все увидели, как из него один за другим выпрыгнули два члена экипажа. Первый из них выпрыгнул сразу же, как только вспыхнул пожар, у него благополучно раскрылся парашют. А второму не повезло: на нём загорелась одежда, и когда раскрылся парашют, то загорелся и он! По мере того, как горел парашют, скорость падения парашютиста увеличивалась, и, в конце концов, он полетел камнем вниз! А самолёт тем временем, врезавшись в землю, взорвался, взметнув к небу клуб чёрного дыма.

Все, на глазах у кого это произошло, побежали к лётчикам.

Разбившимся оказался стрелок. На груди, ещё дымившейся гимнастёрки, был орден «Боевого Красного Знамени», а треугольники в петлицах подсказывали его звание старшины.
Пилот при приземлении ушиб ногу, поэтому ему нелегко было освободиться от парашюта, в стропах которого он запутался. Ему помогли, и находившийся среди подбежавших, офицер, обратился к лётчику:

— Слышь, земляк, ты как здесь оказался?

— Морозовскую бомбили, вот там меня и зацепили. Думал, дотяну, но… сами видите,- размазывая шлемофоном по лицу перемешанный с копотью пот, весь, дрожа от пережитого стресса, с горечью ответил лётчик и добавил:- Эх, Витьку жалко. Мужик был, что надо! Пять «мессеров» завалил! Такое не каждому истребителю удаётся!
Все находившиеся вокруг лётчика разом посмотрели друг на друга. Эта новость буквально ошарашила всех. Морозовская находилась километрах в семидесяти, по прямой, от Суровоикино, где они выгружались?!

— Так ведь фронт же на Миусе, за Ростовом?..- снова обратился к лётчику офицер.

— Какой, на хир, Миус? — удивлённо уставился на офицера пилот.- Немец под Харьковом прорвал и прёт щас на Сталинград и на Кавказ! Мы Морозовскую бомбили! Понимаешь? А это километров двести до твоего Миуса! — передохнул, покачав головой, с горькой иронией добавил:- Ми-ус… Он весь на колёсах, моргнуть не успеете, как будет здесь. Будет вам Ми-ус…- и, обхватив руками, плечи двоих красноармейцев, захромал в сторону окопов.
Эта новость мгновенно облетела весь многокилометровый оборонительный рубеж. Все поняли, что на фронте снова произошла катастрофа, и очень скоро наступят тяжелейшие времена. Но никто не паниковал, поскольку опасность была пока чисто теоретической, да и не безопасны были такие настроения, поэтому жизнь на вновь созданном оборонительном рубеже протекала спокойно, деловито и буднично, но спрятанное внутри каждого напряжение ожидания росло с каждым днём.
Вскоре стала слышна отдалённая артиллерийская стрельба, хлопать выстрелы и даже трещать автоматные очереди, а в небе каждый день над позициями «шлялась» «рама» — так называли на фронте немецкий самолёт-разведчик, за его необычную форму фюзеляжа. Появилась острая необходимость в разведке, ибо вплотную запахло жаренным. Но специально подготовленных разведчиков не было, поэтому послали в разведку, кого попало.
Отобрали пятерых физически крепких парней, и во главе со щупленьким, небольшого росточка лейтенантом оправили с задачей: добыть «языка». Но произошёл трагический курьёз, в результате которого физически крепкие красноармейцы вернулись без щупленького лейтенанта. А произошло это так.
Ночью они натянули проволоку через дорогу в надежде, что какой-нибудь немецкий мотоциклист зацепится за неё и выпадет из седла. Ждали недолго. Появился мотоцикл с коляской, за рулём которого был всего лишь один немец, хотя они расчитывали на большее и готовы были к уничтожению остальных, если таковые будут. В свете фары немец увидел проволоку и остановился. Первым выскочил из засады лейтенант и, размахивая пистолетом, побежал к немцу, а за ним остальные. За рулём мотоцикла сидел здоровенный немец, руки он держал на руле, двигатель продолжал работать, при нём не было никакого оружия, видимо, оно было в коляске.
Подбежавший к немцу лейтенант, тыча, ему в лицо пистолетом, приказал: «Хенде хох, фашистская сволочь!»
Но произошло совершенно неожиданное. Находясь в седле мотоцикла, немец начал поднимать руки, но тут же левой рукой резко ударил по руке лейтенанта и выбил у него пистолет. Не дав опомниться растерявшемуся лейтенанту, схватил его одной рукой за штаны, а другой за шиворот, как игрушку, перебросив через себя, вниз головой вонзил командира разведгруппы в коляску мотоцикла, включил скорость и исчез в темноте, не забыв на ходу выключить фару!
Для всех это было так неожиданно, что опомнились лишь тогда, когда был только слышен рёв двигателя из темноты и, ориентируясь на него, беспорядочно стали палить в темноту. Где-то за километр, зажглась фара мотоцикла, и было видно, как, нащупав дорогу, немец поехал к своим.

На другой день, после этого происшествия, его Леонида Шевырёва и Павла Беликова, служившего с ним в одном взводе, вызвали к командиру батальона.

— Вот что, ребята,- обратился к ним комбат с одной «шпалой» в петлице, — вас решили послать в разведку. Воевать нам здесь предстоит пока не известно сколько, но предстоит. Поэтому нам необходимо хорошо знать здешнюю местность, её особенности, которых на карте нет. Офицера послать с вами не могу… хватит, одного уже послали…, а то мне воевать не с кем будет, не кому командовать, итак командиров в обрез. Надежда на тебя, Шевырёв. Ты парень грамотный, у тебя десять классов, да к тому же, как я слышал, ты хорошо учился. По карте можешь ориентироваться на местности?- разворачивая перед Шевырёвым карту, обратился комбат.

— Так точно, товарищ капитан. География — один из любимых предметов.

— Вот и прекрасно,- улыбнулся комбат,- поручаю вам произвести рекогносцировку, то есть разведку местности. Обычно этим занимаются офицеры, но мы сейчас не можем позволить себе такую роскошь,- сделав паузу, комбат улыбнулся.- Вас же на офицеров учили, вот вам и практическое задание.

— Не беспокойтесь, товарищ капитан, задание будет выполнено.

— Очень надеюсь, ребята,- свернув карту, комбат вручил её Шевырёву и продолжил инструктаж.- Судя по всему, основные силы ещё не подошли, но можете напороться на разведдозоры, на мотоциклистов… вообщем будьте осторожней. Ваша задача — карта, и больше ничего. Отмечайте всякие постройки, бригады, фермы, колодцы, словом, всё может пригодиться. Ну, а с Беликовым, я думаю, вам будет веселей.
Вышли они на рассвете, когда солнце, только-только начало проклёвывать скорлупу горизонта. Разгоревшаяся заря растворила на небе звёзды. Ночная живность умолкла и её эстафету подхватывала дневная, запевалами у которой были жаворонки. И лишь отдалённые орудийные выстрелы, взрывы авиабомб и гул авиационных моторов были непрошенными в этом давно подобранном природой ансамбле звуков.
— Вот гады! Своим буханьем даже птичек не дают послушать,- с досадой сказал Беликов, поправляя на правом плече трёхлинейку. Был он на полголовы выше Шевырёва, плечистый, мускулистый, привычный к крестьянскому, от зари до зари труду, хуторской парень. Такому в охапку не попадайся. Тем не менее, Павел был безобидным, любил шутки.
— Ничего, они ещё добухаются,- забрасывая дальше на спину сползающий с плеча автомат ППД, поддержал разговор Шевырёв.- «Кто с мечом к нам войдёт, от меча и погибнет».
С Беликовым они были ровесники. Прослужили всего по два месяца, так что общего у них было немало, что облегчало взаимоотношения и взаимную привязанность, так необходимую в условиях воинской службы, а тем более тех, в какие загоняет человека война.
Преодолев неубранное пшеничное поле, оставившее горечь досады в душе, разведчики оказались в хуторе. Зашли в один из дворов, в котором жила пожилая женщина. Она пригласила их в дом, накормила, без конца вытирая слёзы краем платка, рассказала о бедах свалившихся на их хутор, но немцев пока здесь ещё не видели. Они поблагодарили, расспросили её, и, попрощавшись, двинулись дальше.
За хутором их путь пересекла небольшая речушка. С превеликим наслаждением ринулись ребята прямо в одежде в её студёные объятия. Раздеваться не было смысла, наоборот, мокрая одежда какое-то время могла защитить от жары. Километров через пять, после речушки, на их пути оказалась широкая, с пологими краями, заросшая деревьями и кустами терновника балка. За балкой виднелся ещё один хутор, а левее его какие-то постройки, похожие на колхозную ферму, и они направились в сторону этого хутора, чтобы выяснить в нём обстановку. Шевырёв всё время делал отметки на карте. Продираясь сквозь кустарник, они услышали мычание коров. Потянуло к родному, привычному, особенно Беликова.
— Слушай, Лёнь, давай посмотрим, — улыбнувшись, потеплевшим голосом предложил Беликов.

— Давай, — весело согласился Шевырёв.

Выбравшись из балки и преодолев ковыльное поле, бойцы оказались возле длинного, сложенного из камня и крытого камышом помещения. Ворот с одной стороны не было, и они решили заглянуть с другой. Повернув за угол, они оцепенели. Метрах в пятнадцати от них стояли два немца. В руках у каждого было по два ведра с молоком, автоматы заброшены за спину: так было удобней нести вёдра. Примерно такого же возраста, как и они, симпатичные, совсем не похожие на тех, карикатурных, каких подавала пропаганда. Один был такого же роста, как Шевырёв, второй на полголовы выше. И только чужая форма говорила молодым солдатам о том, что перед ними враг, ненавидеть которого они ещё не научились.
Всё произошло так неожиданно, что все четверо на какое-то мгновение растерялись и не знали, что делать. У немца, имевшего одинаковый рост с Шевырёвым, вдруг выпали из рук вёдра и он, то ли собирался поднять их вверх, то ли выдернуть из-за спины автомат, Шевырёв так и не понял, поскольку от этого у него непроизвольно включился инстинкт самосохранения, который не дал разуму опомниться! Он вскинул свой ППД и всадил очередь в грудь меньшего. Тот схватился ладонями за то место, куда впились пули, как — будто этим он мог устранить возникшую боль. При этом он замычал, глаза округлились до ужаса, и из широко раскрытого рта полилось молоко. Переломившись в коленях, немец повалился на спину. Какое-то время Шевырёв был потрясён этим впервые увиденным зрелищем и ничего вокруг не видел. Тем временем второй немец, швырнув вёдра, бросился бежать, даже не пытаясь выдернуть из-за спины автомат. Опомнившись, Шевырёв погнался за ним. На ходу выпустил одну очередь, вторую, не целясь при этом, поскольку ему не очень-то хотелось сделать со вторым немцем то, что он сделал с первым. И вот, когда он в очередной раз нажал на спусковой крючок, пару раз бахнув, автомат замолчал, и попытки Шевырёва привести оружие в действие оказались безуспешны.
В этот момент немец обернул голову назад, и по перекошенному страхом лицу скользнула обрадованная улыбка. Поняв в чём дело, он остановился и начал рвать из-за спины свой автомат. «Неужели это всё!».- Мелькнула у Шевырёва мысль, даже не укладывающаяся в голове. Беспомощность, растерянность овладели им, всё внутри занемело, перехватило дыхание, по спине побежали мурашки, особенно когда ствол автомата вынырнул из-за спины немца и своим страшным отверстием направился в него. Неужели у него сейчас отнимут вот этот сарай, траву, небо и он окажется в пугающей своей неизвестностью темноте, на прощание душераздирающе заорав от дикой боли, как только что убитый им первый немец!!! Но в этот момент из-за спины грянула трехлинейка Беликова. Немец, вздрогнув, закричал и повалился на землю. Когда они к нему подбежали, он дергался какими-то неестественными резкими движениями. Правая рука пыталась впиться пальцами в твёрдую землю. На одном из пальцев вывернуло ноготь. Немец хрипел, и изо рта его, пузырясь, шла кровь. Затем тело потрясло мелкой дрожью, и оно всё обмякло. Пуля попала в грудь и прошла на вылет, а потому кровь сочилась из спины и груди, заливая орла, хищно раскинувшего крылья возле правого нагрудного кармана. Вытекающая изо рта кровь образовала алую лужицу возле лица.
Нет. В кино они видели всё не так. В кино враги падали без криков и крови, как чурбаки, а наши успевали произносить прощальные речи. Всё это происходило под музыку, создающую соответствующее настроение. Тут никакой музыки не было. Продолжало припекать солнце, лениво плыли облака, чирикали воробьи, стрекотали кузнечики, ветер перегонял волны по серебристому ковру ковыля. Всё было занято своим и равнодушно к людским страстям и страданиям. Действительность оказалась удивительно простой и невероятно жестокой.
Ошеломлённые, они смотрели на работу смерти. Им стало даже совестно за содеянное, и невыносимо жаль этого неизвестного парня с чужой стороны. В них ещё не было той злости на врага, которую воспитывают пожарища, расстрелы и виселицы. Война на Дон только приходила.

— Пойдём отсюда,- стуча зубами, сказал Шевырёв.

Они пошли прочь, с каждым шагом прибавляя в скорости. Проходя мимо немца, которого убил Шевырёв, они взглянули на него. Он лежал среди разбросанных вёдер в луже молока, которое к этому времени обильно смешалось с кровью. Застывшие, широко раскрытые глаза смотрели в небо, словно провожали улетевшую душу. Его вид буквально подтолкнул их, и они побежали. Бежали, пока их не остановило дыхание. Попадав в траву в балке, долго не могли отдышаться.
— Слушай, Паша, надо бы забрать у них оружие и документы. Пойдём, а? — по-прежнему весь, дрожа, предложил Шевырёв.
— А может не надо, Лёнь,- охваченный волнением, заикаясь, ответил Беликов.- Что-то я совсем не — не хочу туда возвращаться.
— Ну, ладно, тогда пошли, а то, может, их дружки подоспеют, а у нас ещё дел много. Для нас главное — карта, — согласился Шевырёв, не менее Беликова не желавший возвращаться к этому ужасу.
Когда начало темнеть, они прибыли в расположение своего батальона. Вручив комбату карту, Шевырёв, волнуясь, с трудом доложил о происшедшем. Они с Беликовым по-прежнему находились в подавленном состоянии.
— Даже родники отмечал. Молодец!- похвалил комбат.- Только вот непонятно: зачем стрелял? Вам не составило бы никакого труда разоружить их, будь вы похладнокровней. Эх, пацанва! За карту благодарность, а вот, если бы языка привели, вас бы наградили. Ну что же это нам так не везёт? Одни верного «языка» упустили… И непросто упустили, а ещё в придачу, своего подарили! Этим, аж, два, сами в руки пришли, и на тебе!- комбат на этом решил закончить, поскольку отчётливо видел подавленное состояние ребят, и продолжать им сейчас что-то объяснять просто бессмысленно, потому что впечатление от произошедшей трагедии в настоящий момент ничего не пустит в голову. Поэтому комбат обратился к комиссару, стоящему рядом.
-Комиссар, займись ими. Видишь, как после похорон. А я пойду командиру докладывать,- попросил комбат и удалился.
— Знаете, что с вами произошло,- обратился комиссар к Шевырёву.- В вас сработал инстинкт самосохранения. Гражданский, у которого на вооружении только растерянность и страх. А на войне, как воздух, необходимо хладнокровие. Запомните, ваше волнение, растерянность и страх,- союзники немцев. Волнуясь, вы обязательно будете мазать по атакующему вас врагу, а сегодня упустили стопроцентного «языка».
Шевырёв и Беликов молчали. В них ещё жив был школьный рефлекс: уставясь в одну точку, даже не отвечая на вопросы, молча проглатывать выговоры завуча или директора.
Комиссар сразу заметил это и решил сменить позицию, иначе разговор будет впустую. Он подошёл к ним сзади и, обняв обоих за плечи, предложил:

— Ну, что, ребята, пойдем, присядем, потолкуем.

Комиссару был тридцать один год. Он окончил филфак ростовского государственного университета, но по специальности так и не работал, поскольку его, как активного комсомольского работника, пригласили на партийную работу. Как только началась война, подал рапорт и ушёл на фронт, где, будучи раненым, выходил из окружения под Вязьмой, не порвав при этом свой партийный билет, и не сорвав знаки различия, как это делали другие, чтобы спастись, оказавшись в плену. Но зато этот поступок спас его от «особистов» НКВД, после того как ему удалось выйти из окружения. После госпиталя его направили в Сталинград.
Комиссар подвёл их к старой поваленной вербе и предложил присесть. Он достал свой кисет с махоркой. На предложение откликнулся только Беликов, а Шевырёв не курил.

— Вы откуда, ребята?
— Я из Шахт,- ответил Шевырёв.
— А я из Тацинской,- ответил Беликов.

Вот и прекрасно,- затянувшись, отреагировал комиссар на ответы бойцов.- Значит вы из здешних мест. А я ведь тоже отсюда. Учился в Ростове, в университете. Мне довелось изучать творчество Достоевского. И вот мне попались в его произведениях любопытные строки. «И что такое смягчает в нас цивилизация?
Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и,.. решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек ещё, пожалуй, дойдёт до того, что отыщет в крови наслаждение». Я вот много думал над этими словами. Что хотел сказать Достоевский через них? Неужели человечество способно вернуться во времена Нерона и забавляться зрелищем убийства себе подобных? Сейчас смотрю на вас, ребята, и у меня возникает мысль: а ведь хоть что-то смогли сделать с человеком эти прошедшие две тысячи лет. Во времена Нерона люди были абсолютно равнодушны к гибели себе подобных. На арене Колизея, В Риме, устраивались бои гладиаторов, а когда появились первые христиане в римской империи, то Нерон приказал скармливать ими львов, живьём, прямо на арене, и этим зрелищем любовались римские граждане. Во время боёв гладиаторов, осатаневшие от зрелища крови зрители, выскакивали на арену, и пили кровь с поверженных жертв. А вот сейчас, судя по тому, как вы перенесли сегодня произошедшее с вами, видно, что труд гуманистов и всех, всех, кто вложил в это свою энергию, достиг своих результатов. Вы — не римские граждане, а люди совершенно иного уровня, когда человек способен испытывать чужую боль. Эта боль римским гражданам была совершенно недоступна, потому, что каждый человек того времени был абсолютным эгоистом. А вот вы — другое дело. Но то, что происходит сегодня с нами, требует от нас делать то, чему противится наше сердце. Мы с вами ведём войну не просто с фашистами, а войну за независимость. Такая война всегда священна. Не вы виноваты в этой жестокости, вас вынуждают обстоятельства, и другого выбора у нас просто нет, потому что за нас это делать некому. Что поделаешь, раз история выбрала нас. Такая выпала нам доля. Ведь вы, ребята, должны понять, что на наши плечи легла ответственность не только за судьбу наших близких, но и за судьбу тех, кто ещё не родился. Они ни за что нам не простят, если родятся чьими-то рабами. Мы не должны этого допустить. Чего бы этого нам не стоило! Иначе может получиться так, что потомки будут плевать на наши могилы.
— Товарищ, комиссар,- обратился Беликов,- Я вот хочу у вас спросить. Вот с нами сейчас всё это происходит. А вот как это поймут те, кто ещё не родился? Дойдет ли до них всё это? Честно говоря, как-то обидно, вот так вот… в долг…
— Понять, Беликов, может только тот, кто испытывает всё это на себе. Много ли вы понимали до сегодняшнего дня? А гордиться и помнить о нас будут обязательно. Только это ещё необходимо заслужить. Мы, пока, находимся на Дону, а не на Шпрее, так, что впереди у нас очень много работы, причём самой отвратительной, какую только можно придумать в деятельности человека. Так что, ребята, привыкайте к своей новой работе, которая называется война, и дальше будет хуже. Постарайтесь быть готовыми к худшему.

Они молчали.

-А я бы хотел,- продолжал комиссар,- чтобы кроме нас никто вообще не понимал этого, — здесь он сделал паузу.- Эх, дожить бы до того дня, когда у каждого человека на нашей планете, даже мысль не укладывалась бы в голове, что человек может убить человека. А теперь поешьте и спать.
После этой беседы как-то стало на душе посвободней. Проголодавшиеся, они с жадностью набросились на кашу.
-Ну, для вас, как для героев, у меня кое-что есть,- сказал солдат-повар и поставил перед каждым по кружке с молоком.
У Шевырёва подкатился комок к горлу. Произошедшее вновь живо предстало перед глазами. Он вскочил, отбежал в сторону, и его начало сильно тошнить. Затем была бессонная ночь и, хотя хотелось спать, но только закрывались глаза, как тут же в них появлялся немец, с вытекающим изо рта молоком.
На другой день начались бомбёжки. Это было испытание нервов. И хотя предупреждали о том, что во время бомбёжки, необходимо лежать и не вставать, иначе можно оказаться лёгкой добычей для разлетающихся осколков, в момент отделения бомб от самолётов, создавалось впечатление, что бомбы летят точно в тебя. В сознании возникала паника, и хотелось вскочить и убежать куда-нибудь в сторону, либо зарыться глубоко в землю, но она была твёрдой. Но бомбы, пока находились на большой высоте, и казалось, что выбирают только тебя, рвались в стороне. Постепенно к этому начали привыкать, кровавые сцены стали ежедневными. После каждой бомбёжки, все выползали из своих окопов, отряхивая землю, оглохшие, радостными улыбками награждали тех, кто остался в живых.
Через несколько дней, обойдя с флангов, их окружили. По слухам, командование вывезло знамя в Сталинград, на «кукурузнике», и три дивизии бросило на произвол судьбы. Часть из этих дивизий погибла, но большинство, сдались в плен. Не стал быть самоубийцей и Шевырёв, хотя это предписывал Устав.
Первое время, Леонид с Павлом шли вместе в колонне военнопленных. Но потом колонна стала на водопой. Измождённые сорокоградусной жарой, с высохшими ртами, пленные красноармейцы бросились к колодцу и начали отбирать друг у друга ведро, возникла свалка. Подскочившие конвоиры прикладами стали выстраивать очередь. Всё перемешалось. После того, как колонна двинулась снова в путь, Беликова поблизости не оказалось. С тех пор о нём ничего так и не известно.
Шевырёву повезло. К колонне пленных подъехала крытая машина. Из числа пленных стали отбирать двадцать молодых и крепких парней, в число которых попал и Леонид. Их привезли в бывшую колхозную бригаду и приказали переловить разбежавшихся лошадей, а затем за ними смотреть и ухаживать. Дело это для многих было очень знакомым, поэтому сложностей никаких не было. А главное, изнуряющая голодом и жаждой колонна сменилась на более сытную, относительно тех мерок, нормальную жизнь. За ними особенно никто не присматривал, питались вместе с немцами. Было непривычно наблюдать, как немецкий солдат становился в очередь за пленным к полевой кухне и никогда не позволял себе лезть без очереди.
Но Шевырёв решил совершить побег из этого, неожиданно, подаренного судьбой, «рая». Предварительно он договорился с одной местной жительницей, и когда ранним утром привёл купать коней, она принесла ему гражданскую одежду, переодевшись в которую, Лёша двинулся в путь. В то время, и в тех обстоятельствах, его легко, без всяких разбирательств, за то, что он предпринял, могли просто пристрелить. Но он был молод, ещё легко смотрел на жизнь, поэтому не особо осторожничал, когда совершал очередной шаг.
Когда Шевырёв отошёл от места своего бегства, километров на пять, появился мотоциклист, который здорово напугал. Но, ехавший на нём немец, лишь попросил разъяснить кое-какие недопонимания в карте и даже подвёз на какое-то расстояние.
Шевырёв зашёл в один из хуторов, к людям, где и остался до прихода наших войск. После того, как Советская Армия освободила хутор, в котором жил Шевырёв, он ушёл на фронт. Ему многое пришлось повидать, привыкнуть к смерти и крови, но то, первое знакомство со смертью, оставило в сердце особый заруб, потому что рана наносилась впервые, и по беззащитному сердцу.
— Это ужасно, когда кровь с молоком!- сказал ветеран обратившемуся к нему мужчине.

-Почему? Не понимаю вас. Вы о чём это? — недоумённо спросил тот.

— Это хорошо, что не понимаешь. Такое лучше не знать, и не понимать. Хватит с нас и одного Дня Победы, — при этом ветеран поднялся и собрался уходить.
Сидевший с ним мужчина, слегка ухватив его за рукав, с недоумением на лице спросил:

— Батя? Вы чё? Может, я обидел?
— Да нет, сынок, ты здесь ни при чём.
— Может, посидели бы. Вы про войну рассказали бы…

— Да что я тебе нового могу рассказать, сынок? У вас сейчас своих войн хватает. Поищи кого-нибудь моложе, для подобных рассказов, — Сказал на прощание Леонид Викторович (так величался он в почтенном возрасте), и, поднявшись со скамейки, ушёл.
После войны Леонид Викторович вначале работал, затем учился, после чего до самой пенсии учительствовал. Выйдя на пенсию, увлёкся дачей, особенно проявлял при этом интерес к новым сортам винограда, яблонь и груш, за которыми специально ездил в питомники и к коллекционерам. Но более всего, у него теперь появилось время на чтение книг, особенно философского содержания, которые бегло, как художественную литературу, не прочтёшь. Увлёкся Леонид Викторович также Библией, изучил Коран, стал даже ходить в церковь. Обо всем, об этом он любил поговорить со своим приятелем, тоже фронтовиком, к которому и направился после короткого общения на лавочке. С ним они виделись во время торжественных мероприятий и решили по этому случаю пропустить по рюмочке, но тому ещё куда-то нужно было сходить, поэтому встреча откладывалась на пару часов.
Дмитрий Матвеевич, так звали его приятеля, как всегда встретил его радушно, тем более, что о встрече они договаривались, и он с нетерпением ждал. Жил приятель в частном доме, во дворе у него была беседка, в которой их ждал накрытый стол.

— Ну, что, Матвеевич, с праздником!
— За Победу, Викторович!
Чокнувшись рюмками, они выпили и принялись за закуску.
— А где же твоя Михайловна?- обратился Шевырёв к другу.

— Да вот, накрыла стол и ушла рассадой заниматься,- пережёвывая закуску ответил Матвеевич,- огород это её любимое занятие. С рассадой она, как с детьми носится. Надо ж удобрить, полить, против медведки отравы насыпать, словом, делов хватит.
А я вот больше фруктами увлёкся,- поддержал эту тему Леонид Викторович, и начал увлечённо рассказывать о новых сортах груш и яблок, которые ему удалось достать и посадить. В конце со вздохом добавил:- Одна проблема — дожить до первого плодоношения и хоть бы увидеть и попробовать. Да-а. Время наше давно уже секундомер измеряет и в любую секунду может финиш оказаться,- с грустью закончил Шевырёв. И какое-то время их беседа не выходила за рамки садово — огородных проблем.
В беседке, где проходило застолье, стоял телевизор, по которому шёл какой-то военный фильм, прерываемый назойливыми рекламами, но увлечённые беседой приятели почти его не смотрели. Но вот фильм прервала реклама женских прокладок, и разговор свернул в новое русло. Оба, наперебой, стали выражать своё недовольство телевизионным бесстыдством.
— Дело здесь не в брезгливости, — возбуждённо выражал своё мнение Леонид Викторович,- но когда всё это выворачивают на экран, то совсем по-другому эти вещи воспринимаются.
— Совершенно верно, Леонид Викторович,- покачав в воздухе оттопыренным указательным пальцем, поддержал Матвеевич.- Я вот, помню, в сорок четвёртом, остановились мы в одном селе, под Тернополем. Хозяйка хаты, в которой расположилось на ночлег наше отделение, была такая, знаешь, симпатичная, фигуристая, тридцатилетняя хохлушка. С ней жила мать и две маленькие дочки. Немец же сразу Украину занял, так что о муже своём, который ушел на фронт в самом начале войны, она так ничего и не знала. Ну, то, да сё, завела со мной разговор. А тогда, сам помнишь, бабы, без мужиков, голодные, а времени на ухаживание не было, так что, без особых церемоний, мы с ней оказались в сарае, на сеновале. Начали обниматься, целоваться, потом я к ней туда — а у неё «там» тряпка! Она так жалобно посмотрела, и таким виноватым голосочком: «Ой, хлопчик, в мэнэ ж «идуть» …» А мне тогда было всего лишь двадцать один. Только давай и давай. День и ночь бы не слазил! Так что в тот момент был «на всех парах». Я ей и отвечаю: «Ну и пусть себе «идуть». Меня уже ничто остановить не могло. Ну, и всю ночь её судомил, даже не заметил, что у неё «идуть»… не до этого было. Утром ребята меня подкалывают, а я спать хочу, как убитый. За ствол пушки взялся, так шёл и спал на ходу, километров двадцать, до соседнего хутора.
Оба, по-стариковски, тихонько посмеялись, благодаря памяти, на минуту почувствовав себя молодыми.
— Так что, как сам я убедился, ничего страшного на самом деле. А вот когда всё это на экране «вывернуто», как ты сказал, вот тогда и неприятно становится,- продолжал своё высказывание Матвеевич.- Может я старый, чего-то не понимаю в этих «ветрах перемен», но меня уже не переделаешь. Пусть мы в бедности прожили, но зато совести тогда побольше было.
— Вот апостол Павел говорит: «Ибо корень всех зол есть сребролюбие»,- начал развивать свою мысль Леонид Викторович.- Понимаешь, не сами деньги зло, как это нам недавно вдалбливали, видимо, для того, чтобы мы работали только на «светлое будущее», а любовь к ним. Так же, как водка, которую мы сейчас пьём, для нас с тобой не является злом, а вот для тех, кто её любит в больших количествах, для них она — зло. Именно эту любовь, о которой говорит апостол Павел, и принесли «ветры перемен». А у денег одна цель — размножение, размножение и ещё раз размножение, и так до бесконечности. Причём, неважно, на чём размножаться. На сырьевых ресурсах, на совести, наркотиках, оружии, крови, рекламе и так далее. Прокладки — это мелочь,- махнул небрежно рукой Леонид Викторович.- Ну, подумаешь, маленько стыда, да и то, у нас, старых. А вот коррупция — это да! Вот где настоящая любовь к деньгам процветает! А беды, сколько от этой «любви»?.. — сокрушенно покачал головой Шевырёв.
— Вот-вот, Викторыч,- поддержал его Матвеевич,- Я не буду говорить о верхах, где миллиардами ворочают, а хочу сказать о том, что нам поближе. Моей сестры сын, внучатый племянник, женился, как говорят, на русской немке. Она с родителями иммигрировала в Германию из Казахстана, и живёт там, вот уже девять лет. Приезжала в отпуск, познакомилась с моим племянником, поженились, и сейчас живут там. И вот решили приехать в гости на своей машине. Пока они ехали через Украину, гаишники содрали с них, в целом, восемь тысяч рублей. Обратно решили ехать по России, через Белоруссию. Заплатить пришлось, то же самое. Оставалось, метров пятьсот, до границы, и из кустов, словно партизаны, выскочили два гаишника с радаром. Остановили, и заявляют: «Вы превысили скорость. С вас штраф: пятнадцать евро». Разумеется, никакого нарушения скорости не было и племянник начал им доказывать, что они не правы. Гаишники это прекрасно понимали. Тогда один из них, с мольбой в глазах, обращается: «Ну, хоть десять евро». Понимаешь, Викторыч, как нищий, выпрашивал.
— Вот именно. Как нищий,- перехватил нить разговора Леонид Викторович.- Взяточничество, на мой взгляд, это особая форма нищенства. Нищему дают. И взяточнику — дают. Нищий эксплуатирует милосердие, а взяточник — своё служебное положение. Поэтому, на тех, кто получает взятку, нужно смотреть, как на нищих, в подземном переходе, или у ворот церкви. Разница, только в декорациях. Как сказано в Новом Завете: «Будь доволен тем, что есть». Нищий – это не тот, у кого ничего нет, но тот — кому мало.
— Во-от. А когда племянник с женой переехали границу, то словно в другой мир попали,- продолжил свой рассказ Матвеевич, прервав наступившую паузу.- Особенно на границе с Германией их так вежливо и доброжелательно встречали, если ты не нарушаешь правил, то тебя никогда никто не остановит, взяток не берут. Одним словом, другая планета, на которой «нищета», о которой ты говоришь, побеждена. Во всяком случае, по сравнению с нами. А ведь немцы не меньше нас пострадали в той войне.
-Как-то, в одном из журналов, я читал очерк одного известного француза посетившего Россию в средине девятнадцатого века. Так вот русских он назвал: «прилично одетые варвары»,- с ударением произнёс высказывание француза Викторович.- Конечно же, француз переборщил. С ним можно поспорить, но всё же в этих словах доля справедливости есть. Помнишь: я тебе рассказывал про плен в сорок втором?

— Это когда ты за лошадьми в бригаде присматривал.

— Совершенно верно. Так вот, питались мы вместе с охранявшими нас немцами, и ни один из них не позволял себе залезть без очереди к полевой кухне, даже если в очереди оказывались только мы – пленные! Англичане, например, даже шутят по этому поводу: когда англичанин приходит на автобусную остановку и оказывается один, то выстраивает очередь из самого себя. А у нас, какие давки устраиваются на автобусных остановках, особенно в часы пик?! А что творилось в очередях за дефицитом, или за билетами в советские времена, помнишь?

— Ещё как! Женщины даже пускались на хитрость: «Ой, пропустите меня без очереди, а то мне к больному в больницу нужно».

— Вот-вот. Урвать без очереди даже выглядело достоинством. Внеочередное приобретение или получение входило в список поощрений, а для определённой части общества, особенно партийных работников, очередей не существовало. Так что очередь у нас превратилась в символ общества второго сорта. А ведь именно с сознательного соблюдения порядка в очереди, как я считаю, начинается путь в цивилизованное общество.
— Вот именно,- поддержал Матвеевич,- Это животные расталкивают друг друга возле корыта с едой, и кто из них посильней и проворней, тот и выхватывает себе побольше. А у людей есть разум и с помощью него можно организовать всё по-справедливому,- немного помолчав, Матвеевич добавил.- Может потому мы и перестройщики такие никудышние, что привыкли, как скоты возле корыта, лишь бы мне, а остальные – хоть подохни! Эдак у нас никогда и ничего не получится… по-человечески.
— Или вот взять другой пример, наиболее подчёркивающий правоту высказывания француза,- внимательно выслушав, продолжил беседу Викторович.- Особенно это касается нашей молодёжи. Давно прошли те времена, когда деревенская молодёжь резко отличалась по одежде от городской. Нынешняя молодёжь одета не хуже заграничной. Но вот смотришь порой и видишь, как стоят в подъезде или на лестничной площадке наряженные в заграничные одежды молодые люди и плюют на пол шелуху семечек, курят и тушат окурки о недавно покрашенные стены, бросают фантики на пол и исписывают подоконники! В доме культуры сделали евроремонт, так в туалете уже переломали дверные ручки, исцарапали пластик! Ну, как тут не поддержать вышеупомянутого француза? Прилично одетые варвары!- возбуждённо произнёс Викторович, слегка стукнув при этом ладонью по столу.- И будут таковыми до тех пор, пока не поймут и не одолеют в себе варвара. Никакими одеждами и причёсками заграницу не обманешь. Форма без содержания – это фантик без конфеты.
— Ну, давай, Леонид Викторович, ещё по одной,- предложил Матвеевич, разливая по рюмкам.- Помянём наших погибших боевых товарищей, да и всех, кто не вернулся с той проклятой войны!

— За погибших. Царствие им Небесное,- поднимая рюмку, добавил Шевырев.

Какое — то время они молча закусывали, затем Леонид Викторович прервал молчание:

— Знаешь, Матвеевич, вот я сейчас выпивал за погибших товарищей, а вспомнил того, первого, убитого мною немца. Ты знаешь, мне до сих пор его жалко.

— Это тот, у которого молоко изо рта полилось, когда ты ему очередь всадил,- уточнил Матвеевич.
— Да. Его,- утвердительно кивнул Викторович,- Поторопился я тогда стрелять. Испугался, растерялся, а ведь преспокойно мы тогда могли взять их обоих в плен, и, кто его знает, может быть, оба они живы были б сейчас.

— А может и хорошо, что поторопился, а то, может быть, не успел… и мне не с кем было бы сейчас выпить,- успокоил Матвеевич.

— Да. Жестоко всё-таки мир устроен,- снова начал развивать свою мысль Шевырёв,- и, казалось бы, все всё понимают, все за мир и гуманизм, а кровь на земле не перестаёт литься! Помню, комиссар мечтал дожить до того дня, когда даже мысли ни у кого не появилось бы о том, что человек может убить человека. Мечтатель,- горько усмехнувшись, покачал головой Викторович,- А ещё он предупреждал нас об ответственности за судьбу будущих поколений. Да. Дорого нам стоила эта ответственность… очень дорого!
— А как ты думаешь, Викторович, выстояло бы нынешнее поколение, если бы оказалось на нашем месте?
-Кто его знает? Одно только могу сказать, что не нравится мне модное нынче выражение: «это ваши проблемы», которое, прямо-таки, начинает определять стратегию нынешней морали. С такой моралью на амбразуры не ложатся. А ведь немец сильнее нас был, особенно вначале. Ведь, если логически разобраться, почему на нас напала Германия? А потому, что только сильный нападает на слабого. Это у людей может быть наоборот, но на государственном уровне такое просто невозможно. И если бы мы не ложились на амбразуры, если бы вся страна не пошла на таран, то была бы совсем другая история. А что такое пойти на таран? Это, значит, использовать своё последнее оружие – жизнь. Именно это оружие не вошло в расчеты «плана Барбаросса». Индивидуалистскую, прагматичную Европу, где каждый решает только свои проблемы, Гитлер маршем прошёл!

— Похоже, нам пора менять тему, а то Михайловна идёт,- закрыл эту тему Дмитрий Матвеевич.

Подошла Михайловна. Они выпили по третьей, и разговор снова переключился на сад и огород. Под вечер Шевырев, распрощавшись, ушел.
Дочери и зятя, с которыми он жил, дома не оказалось, видимо, где-то праздновали. Был лишь восемнадцатилетний внук, который смотрел по телевизору видеозапись боевика. Фильм изобиловал кровавыми сценами, герой которого был фантастически неуязвим, а путь к добру и справедливости прокладывался только с помощью крепких кулаков и метких пуль, при этом создатели ленты были явно озабочены натурализмом кровавых подробностей, которые довели с помощью спецэффектов до абсолюта.

— Что же ты смотришь эту гадость?- обратился он к внуку.- Из вас же бездумных и равнодушных животных делают этими фильмами.

— Ой, старый, отстань. Начнёшь мне тут сейчас свои проповеди читать,- раздраженно отмахнулся внук, не отрывая глаз от экрана,- ты дед просто отстал и ничего не понимаешь.
— Да, конечно, я ничего не понимаю…- сокрушенно покачал головой дед.- Люди не одну тысячу лет потратили на то, чтобы убедиться в том, что добра с кулаками не может быть. Милосердие, сострадание, стремление помочь ближнему – вот чего боится зло, а не меткую стрельбу и крепкие мускулы!
Он продолжал стоять и смотрел на внука, который даже не реагировал на то, что говорил дед. Возбуждённый зрелищем боевика, внук ёрзал на стуле, глаза азартно блестели, изредка жестикулировал, снабжая комментариями эпизоды. Со стороны могло показаться, что он смотрит футбольный матч, но не кровавую бойню. От этой сцены у деда в сознании невольно возникла параллель времён, и он представил ровесника внука, такого же — «кровь с молоком», беснующегося на трибуне Колизея от упоёния зрелищем боя гладиаторов.
«Вот, пожалуй, и сбывается пророчество Фёдора Михайловича. Человечество через одну из сторон «многосторонности ощущений»- телевидение, похоже, находит в крови наслаждение,- грустно размышлял Леонид Викторович.- Да. Жив Колизей. Не всю ещё кровь выпил». При этом ему вспомнились слова американского телерепортёра во время начала штурма Белого Дома в девяносто третьем году: «Сейчас мы станем свидетелями военного шоу, где русские убивают русских!»

Какое-то время, постояв, он ушел в свою комнату и подошел к окну. «Я помогал своим ученикам, когда у них не всё получалось с ответом. А вот когда же Ты, наконец, поможешь нам, Господи?» — вслух сказал Шевырёв, глядя в окно, на контуры куполов местной церквушки, крестами пронзивших догорающий закат вечерней зари.

«Звезда Придонья» 4 июня 2005 года.

P.S. «Кровь с молоком» впервые была напечатана к сорокалетию Победы в 1985 году. О ней очень хорошо отозвались ветераны войны. Это была моя вторая публикация в газете после «Колумба на мели». Она была гораздо меньше по объёму, да и тогдашние времена не позволяли особо развернуться. И вот к 60-летию Победы я решил её переделать, сделать более современной. Мне хотелось, в свете прошлого, показать наши современные моральные проблемы.